И они вдвоем бежали. В полку объявили тревогу, пришел офицер из «особого отдела», переписал всех «западников» — под особый контроль. Но меня поставили читать курсантам курс про двигатели, поскольку я это хорошо знал. Прошло три-четыре дня — привезли их обоих. Хлопцы залезли ночевать в колхозную скирду, их увидел сторож, они стали убегать, и сторож прострелил из двухстволки колено Пензю. Поймали их, привезли в полк. Анания сразу отправили в штрафбат, а Гришу забрали в госпиталь и потом дали десять лет лагерей, он сидел в Норильске. Уже когда я прибыл сюда, я спрашивал про Анания. Его дядя сказал мне, что он с фронта не вернулся. А Гриша отсидел десять лет, был на поселении, а потом вернулся домой.

Начали разбираться, взяли одного из Горохова — был такой Юзик Емчик. Его прижали: «Кого ты знаешь?» Он сказал, что знает меня, что я был в УПА. Дело было в том, что этот Емчик женился на подружке девушки, с которой я гулял. Поэтому он знал, что я был в повстанцах, говорит про меня: «Он, бывало, появится дома, а потом опять его нет». Емчик служил в шуцманах в Локачах, за это его забрало НКВД, он сознался и сдал всех, кого знал. И сразу меня вызывают в «особый отдел». Я уже понял, к чему идет.

Захожу, за столом сидит майор. Подходит ко мне:

— Я начальник следственного отдела СМЕРШ Харьковского военного округа майор Золотоверхин. Будем знакомы! Ну, расскажите, как Вы были в УПА, кем Вы там были, что делали.

И меня арестовывают, срывают погоны и бросают в камеру, а потом вызывают на очную ставку с Емчиком. Спрашивают его, было ли у меня оружие, а он отвечает: «Я у него оружия не видел, может, оно в кармане было». Я хотел дать ему по морде, но мне руки скрутили и снова в камеру. Потом отвезли в контрразведку в Харьков, в «одиночку». Эта камера была немного шире, чем двери — нары, в дверях окошко, а возле дверей ведро с крышкой, чтобы в туалет ходить. Днем спать не давали, только задремаешь, надзиратель кричит: «Не спать!» А ночью берут на допросы, бьют. Мне там так выкрутили правую руку, что до сих пор болит. Три месяца мучили, я ни в чем не признавался и ничего не подписал. Потом привезли меня в суд военного трибунала, предлагали взять защитника, юриста. Я отказался — какая там защита?! Судья сказал так: «Поскольку вещественных доказательств нет, Ваше дело направляется в Москву на Особое совещание». И я еще шесть месяцев сидел в тюрьме на Холодной Горе, ждал результата. В июле 1945 года вызвали меня к начальнику тюрьмы: «Распишитесь!» А в этом документе: «По подозрению в украинском национализме… Обжалованию не подлежит». Дали мне десять лет и в тот же день отправили на этап.

Попал я в Норильск, на никелевый комбинат имени Завенягина. Наш лагерь назывался «Медвежий ручей», он был возле никелевого рудника. Директором комбината был генерал-майор Панюков, он ведал всеми войсками НКВД, а потом на его место стал генерал-майор Зверев. Мы строили этот комбинат, строили шахты, заводы. Сначала не было даже бараков, жили в брезентовых палатках. Снег, мороз… В палатке буржуйка, двухэтажные нары, снегом палатку занесет, буржуйку затопят, снег тает — внутрь вода течет, сосульки висят в палатке! Дали нам мешковину: «Идите, набивайте себе опилками матрасы!» Привезли опилки наполовину со снегом. Набиваешь этот матрас, лег — и мокро под тобой, снег тает.

Работали по четырнадцать часов в сутки. По темному гонят на работу и по темному пригоняют. А там три месяца полярный день, а три месяца полярная ночь — светят электродными дугами. Наша бригада занималась монтажом металлоконструкций — верхолазами были. Железо обледенеет — упадешь, так упадешь, спишут тебя. Многие гибли. А «техника безопасности» была такая — если монтажник сверху падает, то посмертно на него цепляют пояс. Вроде как пояс был, но он не привязался. А нам же поясов не выдавали!

Кормили очень плохо, пайки были маленькие, многие не выдерживали и умирали. Я боялся там умирать, потому что тех, кто уже не мог ходить на работу, вывозили из бараков в отдельное помещение, как будто на отдых. Кормили их совсем мало, и они там понемногу «доходили». Умерших сносили в морг, раздевали и каждому к ноге привязывали дощечку с номером дела. У меня был номер Н-372. И самое страшное было то, как вывозили трупы из лагеря — клали по шесть трупов на сани и везли на проходную. Выписывают пропуск на трупы, а потом охранник берет трехлинейку и каждого колет штыком — может, еще живого вывозят. В нашем лагере кололи, а в других лагерях били трупам по голове молотом. Трупы везли под гору Шмидтиха, там днем жгли костры, чтобы земля растаяла, а на ночь выкапывали траншеи. Подъедут к траншее, сбросят трупы, бульдозер их засыплет землей и все. Вот такие были «похороны».

А.И. — Кто сидел в лагере вместе с Вами?

П.М. — У нас сидело пятьдесят тысяч человек. Кого там только не было — латыши, литовцы, эстонцы, чеченцы, а больше всего было украинцев. Много было грузин, татар.

А.И. — Каковы были взаимоотношения между заключенными?

П.М. — Все политзаключенные дружили между собой. До 1947 года вместе с нами сидели уголовники, а когда начался конфликт между Америкой и СССР, от нас всех криминальных убрали, для политических сделали отдельные лагеря. А нам всем повесили номера на спине. А когда вместе с нами были уголовники, то номеров еще не было.

С криминальными у нас были конфликты. Они ходили, отбирали пайку хлеба — заберет, а может, и прибьет кого-то за пайку. И на работу уголовник идти не хочет: «Я вор в законе!» Среди них много было таких, которые имели по 25 лет срока. Сидит-сидит, потом убьет кого-то, ему еще добавляют срок. Еще кого-то убьет — еще добавят. И так он сидит и сидит. Выйдет на работу специально, чтобы кого-нибудь убить. А раз убьет, то его будут год держать в тюрьме, на следствии. Он на работу ходить не будет, и мерзнуть не будет, и какую-то похлебку дают — он уже привык. Так что, если не будешь себя охранять, то он подойдет к тебе сзади, ломом ударит по голове и все. У нас уже был такой порядок, чтобы защититься. Вот дружат пару хлопцев, соберутся — один работает, а второй стоит с ломом и караулит, чтобы никто не подошел. Подходит уголовник:

— Хлопцы, дайте прикурить.

А сам держит под мышкой лопату без черенка — чтобы по голове врубить. Или молот имеет при себе, или кайло — вот такие были «специалисты»! Мы уже знали это дело, как только он подходит, мы сразу к нему:

— У нас огня нет! Беги подальше, а то сейчас мы тебе «прикурим»!

А.И. — Вы принимали участие в Норильском восстании 1953 года?

П.М. — Принимал, но хочу сказать, что оружия мы почти не имели, поэтому восстание было по сути мирным. В основном мы требовали смягчить лагерный режим. Например, на ночь бараки запирали на замок, а внутри бараков горели буржуйки. Бараки деревянные, могут загореться. Если никто с улицы не откроет барак — то сгорят люди. Так мы решили устроить забастовку — или смерть, или лучшие условия жизни. Первым выступил 25-й лагерь, а потом поднялись все лагеря Норильска.

Хотя наше восстание и подавили войсками, но оно дало результат. Зэки не вышли на работу — все заводы стали! Такие заводы, как никелевый, не могут стоять, а вольнонаемных людей столько не было, чтобы они могли их обслужить. Что хочешь делай — а заводы надо запустить. Вызвали комиссию из Москвы, комиссия спросила, какие наши требования. Мы сказали — добавить хлеба, снять номера, открыть бараки. Бараки нам открыли, увеличили паек хлеба и даже позволили открыть в зонах ларьки, а зэков перевели на «хозрасчет». Из того, что ты заработал, часть высчитывают за еду, за обмундирование, а то, что остается, перечисляют на твой лицевой счет. Оставалось очень мало — пара рублей, не больше. Но все равно, это было лучше — в ларьке можно было купить мыла, зубного порошка, банку сгущенки или рыбных консервов. Уже было немного легче. Ну, и номера нам сняли с плеч, с шапки.